Лорен Хау: Трудись, молись, страшись: моя жизнь в культе «Семья»

Лорен Хау, экс-культист культа "Семья"

Лорен Хау выросла в "Семье" — всемирном религиозном культе, возникшем в 1960-х годах в Калифорнии. Хау вспоминает о типичном наказании, а в интервью рассказывает о том, как пережитое повлияло на ее жизнь.

"Помнишь меня?" — спрашивает она, и по ее лицу растекается полная надежды улыбка, словно она пытается выманить у меня правильный ответ. Мы уже не дети. Мы ушли. Некоторые из нас ушли вместе с семьей, некоторые — с друзьями, а некоторые — одни. Теперь мы живем в этом другом мире, где нам постоянно приходится объяснять, почему мы жили в стольких странах, почему наш акцент меняется, когда мы разговариваем с незнакомцами, почему мы не учились в школе, почему нас мучает бессонница. Но друг другу, тем из нас, кто, как и я, вырос в "Семье", объяснять ничего не нужно.

Однако на форумах, в Фэйсбуке, а теперь и на улице у входа в кофейню на улице Саут-Конгресс в г. Остин, штат Техас, снова и снова звучит этот самый вопрос: "Ты меня помнишь?" И за ним обычно следует град других вопросов, с помощью которых мы научились определять, кем мы были в те давние времена.

"Как тебя звали? Кто были твои родители? Ты была в Осаке? А в Швейцарии?"

Когда вы растете в такой изолированной среде, как культ, проблема отчасти заключается в следующем: ваше прошлое настолько невероятно, что вам нужны свидетели, которые подтвердили бы реальность ваших воспоминаний. И поэтому мы ищем тех, кто помнит.

Я познакомилась с Рути, когда пересекала Соединенные Штаты на крохотном трейлере — именно такие блестящие мысли приходят в голову, когда ты не можешь заснуть. Мое путешествие неожиданно оборвалось в Остине, где у меня сломалось сцепление, и я оставила на форуме детей из культа сообщение: "Здесь кто-нибудь есть?"

Рути откликнулась, и я пригласила ее на кофе. Мне не нужно было выяснять, кто эта женщина, я и так это знала. Передо мной сидела измотанная немка, которая говорила с американским акцентом и крепко сжимала в руках кофейную чашку шершавыми натруженными руками. Эти мозоли и шрамы были побочным следствием того, что наши родители назвали бы домашним воспитанием, хотя уроки сводились, по большей части, к смене подгузников, готовке и изучению слов нашего пророка. За отсутствием того, что можно было бы назвать настоящим образованием, некоторым из нас было трудно найти работу, от которой наши руки не кровоточили бы.

Когда мы с Рути виделись в последний раз, нам было по 13 лет. Тогда ее звали Фэйти, и мне не разрешали с ней разговаривать. Собственно, мне не разрешали разговаривать вообще ни с кем, потому что в последний раз, когда мы встречались, мы обе еще были в "Семье", и у нас были серьезные неприятности.

Типичная комната для детей в культе

Мы жили в огромном, с 10 спальнями, швейцарском шале, в котором некогда размещалась захудалая гостиница. Если бы "Семья" не пренебрегала хотя бы самым простым текущим ремонтом, этот дом был бы похож на те, что можно увидеть на почтовых открытках. Наши оконные рамы были украшены увядшими останками гвоздик, крыша текла, а полы прогибались под весом всех людей, которых им приходилось выдерживать. В тот конкретный дом нам удалось втиснуть почти 70 человек. Его единственным достоинством было то, что он находился достаточно близко к американским военным базам в Германии, и мы могли слушать армейское радио. Это было важно, потому что у меня был радиоприемник.

Как-то вечером пастырь дома, которую звали Тетя Мерси, тряхнула меня за плечо, чтобы разбудить. Моей первой мыслью было: римляне у входа. Римлянами мы звали полицейских, и мы постоянно тренировались, готовясь к неизбежному моменту, когда они придут в наш дом с обыском. Тетя Мерси прижала палец к губам, показывая мне, чтобы я не шумела. Я огляделась и увидела, что остальные дети спят. Это было не к добру. Я вышла вслед за ней на лестничную площадку в майке и трусах, потому что, когда пастырь дома тебя зовет, ты не тратишь время на одевание. Она не сказала ни слова, просто повернулась, и я стала спускаться по лестнице вслед за ней.

Остальные пастыри дома собрались в столовой. С ними был и пастырь моей возрастной группы, Дядя Стефан, который помахал мне своей странно безволосой рукой и сказал: "Садись, дорогуша". Когда слова, вроде "дорогуша", столь невинные и приторные, срываются не с тех уст, появляется отчаянное желание, чтобы на тебе были штаны. Я села на кресло лицом к ним, потер глаза, притворяясь сонной, чтобы выиграть время — вроде того, как приговоренный к расстрелу просит закурить.

"Помолимся?" — спросила Тетя Мерси. Мы взялись за руки, мои ладони сразу вспотели, и пока мы молились, я гоняла большим пальцем ноги затвердевшее желтое зернышко переваренного риса. Я ждала того, что неизбежно должно было последовать, и в моем животе ворочались змеи.

"Ты ничего не хочешь нам рассказать?"

Лорен Хау в 1991 году

Я начала понемногу исповедоваться. Мне уже доводилось играть в эту игру. "Я не вкладывала душу в песни", — сказал я. Если я угадывала с первой попытки, они просто продолжали требовать большего. Я бы рассказала им обо всем. Мне пришлось бы. Но о своем радиоприемнике я решила молчать.

Одна из общих черт большинства культов заключается в том, что тебе приходится отказываться от всего, чтобы вступить в группу. В том доме, как и во всех других домах, где мне приходилось жить, где-нибудь лежала груда самых разных вещей, от которых люди отказались, чтобы последовать за Иисусом. Если Бабушка или Тетя Нэнси присылала тебе посылку, она тоже оказывалась в этой куче. Время от времени все это барахло раздавали тем, кто в нем нуждался, или тем, у кого была достаточно сильная хватка, чтобы получить то, чего им хотелось. Когда мне поручили избавиться от груды барахла, я нашла радиоприемник.

В первую же ночь Фэйти меня застукала. Она спала подо мной, на среднем ярусе трехъярусных нар. Я спала на самом верху. Всюду, куда мы переезжали, из деревянных брусьев и фанеры сооружали такие нары. Матрасы были из одного поролона, но неплохие. Поролон легко было разрезать, чтобы что-нибудь в нем спрятать — вареные яйца, книгу, уголок шоколадной плитки или даже радиоприемник. Мы с Фэйти не слишком много общались, потому что мне в наказание запретили разговаривать с кем-либо, кроме пастыря.

Запрет открывать рот и таблички на шее были новым словом в практике наказаний, которым нас подвергали, когда и как было угодно. Идея наказания молчанием вполне очевидна. Кроме того, мы носили на шее таблички из фанеры или картона с броскими надписями типа "Запрещено разговаривать", или "Я должна быть благодарна за благословения", или "Пожалуйста, напоминайте мне улыбаться" — последнюю носил восьмилетний ребенок, чье желание улыбаться не изменилось. 

Наказания появлялись и исчезали, как любые модные веяния во внешнем мире, но были и излюбленные методы: мы писали сочинения, заучивали наизусть главы из Библии, носили на голове цепочку из канцелярских скрепок, прицепленную к щекам, и потому были вынуждены все время улыбаться, бегали кругами по двору, занимались бессмысленным физическим трудом, нас запирали одних в комнате, публично пороли и сажали на диету из хлеба и воды. Все это, обычно в том или ином сочетании, могло продолжаться дни и даже месяцы, и сказать, что будет дальше, не мог никто.

Фэйти была новенькой в нашем доме, она еще не привыкла вести себя так же тихо, как другие дети, и у нее было несколько пар носков — значит, раньше она жила в доме меньшего размера, где детям доставались такие вещи, как носки. Я познакомилась с ней той ночью, когда случайно выдернула из радиоприемника шнур от наушников, и она услышала треск, раздавшийся из маленького встроенного динамика. С тех пор каждый раз, когда мы были уверены, что никто за нами не смотрит, она забиралась ко мне на полку. Я разломала напополам пластиковую дужку, соединявшую чашки наушников, и мы брали по одной и слушали, обнявшись под моим одеялом.

Поскольку приемник был мой, выбор одной из двух англоязычных музыкальных радиостанций всегда оставался за мной. И каждую ночь мы на несколько часов погружались в совершенно новый мир.

У "Семьи" была собственная музыка, но в их песнях не говорилось о любви, об утрате или о боли. Песни "Семьи" прославляли Иисуса, или нашего пророка, или саму "Семью". По радио мы слышали музыку и слова, которые заставляли нас чувствовать надежду и печаль. В этой музыке я могла жить другой жизнью — жизнью, где не испытывала такого страха перед окружающими. Иногда мы слышали песни Cure или Aerosmith. Мне нравились тревога и боль в их голосах. Я их не понимала, но чувствовала, как эти чувства втекают в меня. Фэйти не испытывала такого восторга. Ей нравились Синди Лаупер и Майкл Джексон. Мы выстукивали ритм пальцами ног по изножью кровати, пока не вспоминали, что мы одни. Тогда мы останавливались, боясь разбудить соседку на нижней полке.

Наша тайна объединила нас, и мы начали разговаривать днем.

Мы говорили о местах, где побывали, и рассказывали истории из прошлого, когда наш культ был всего лишь общиной хиппи, которые караванами ездили по стране и ночевали в христианских лагерях, и мы вспоминали о том, как были счастливы. Больше разговаривать было не о чем. Она видела и делала то же самое, что видела и делала я. Она хорошо помнила сюжеты фильмов и раньше жила в нескольких домах, где было больше свободы, а потому видела больше, чем я. Она пересказывала мне фильмы сцену за сценой, а иногда и строчку за строчкой, словно это были истории.

У меня было немного друзей, они как-то не задерживались. Я часто попадала в неприятности, и лишь немногим детям хватало глупости или смелости дружить с той, кто был на замечании у пастырей. Заводить друзей в "Семье" было опасно, но теперь у меня был друг (или что-то вроде того), и мне нравилось, что мне есть, с кем поговорить.

Наши ночные посиделки вокруг радио продолжались несколько недель, а потом Тетя Мерси застала Фэйти в моей кровати. Мы заснули. Тетя Мерси не заметила приемник, но сказала, что не хочет еще раз увидеть нас вместе в кровати. Когда на следующий день она ничего нам не сказала, мы решили, что она закрыла глаза на наш проступок. Это был бы первый и последний акт милосердия с ее стороны. Я еще слишком плохо ее знала, чтобы бояться так, как следовало бы.

"Что еще?" — спросил Дядя Стефан. Его голубые глаза были холодны, и он говорил с прекрасным немецким акцентом.

Я пыталась избегать его взгляда, но спрятаться было некуда. Я не видел ни одного фильма о фашистах, иначе увидел бы, что он похож на одного из них, словно карикатура. Его глаза вселяли в меня ужас.

Хотя на мне была только тонкая майка, мне не было холодно. Однако я скрестила руки на груди и задрожала.

"Я поступила глупо. Я рассказала несколько анекдотов", — сказала я.

"Что еще?"

Прошел час, и мне больше не в чем было признаваться. Я устала и была сбита с толку. Я замолчала. Я не знала, чего они хотят. Я закрыла глаза и затихла. И тогда я услышала стук его ботинок по кафельному полу.

Дядя Стефан всегда ходил по дому в ботинках. Только он.

Дедушке не нравилось, когда по дому ходят в обуви, потому что на подошвах внутрь заносят грязь, а в обуви и одежде могут спрятаться нечистые духи.

Дедушкой мы называли Дэвида Берга, основателя "Семьи". Взрослые называли его "Папой", и это было именно так нелепо, как это звучит. В другой реальности, в другое время его бы забрали в психушку. В моей реальности, в моем времени он основал культ.

На мгновение я ощутила на своем лице дыхание Дяди Стефана. Потом он наотмашь ударил меня по лицу. Я снова услышала, как пастыри молятся за меня (а может, они молились против меня). Я облизала губу и почувствовала вкус крови. Я не знала, где мои родители, и знают ли они, что происходит. Я не осмеливалась спросить.

Я открыла глаза и встретила его взгляд. Я его ненавидела.

Дядя Стефан уже запрещал мне разговаривать на месяц. Только недавно мне снова разрешили открыть рот. Мы целый год не смотрели кино, потому что не "жили по духу". Мы в любом случае не смотрели ничего, кроме мюзиклов, но даже они были лучше, чем ничего. Дяде Стефану нравились публичные наказания. Он пускал в ход бамбуковую трость, которую носил с собой повсюду. Порка была в порядке вещей, но трость, которая рвала кожу, шла в дело лишь за закрытыми дверями. В большинстве случаев они использовали ремень или плоскую деревяшку.

Я смотрела ему в глаза и не моргала. Я хотела, чтобы он видел, что я не плачу. Я знала, что он меня сломает. Пока им еще не удалось, но это было неизбежно. В тот момент я всего лишь хотела, чтобы Дядя Стефан понял, что сломать меня будет непросто. Я посмотрела поверх головы Дяди Стефана и увидела там плакат с Иисусом. Это был не дружелюбный светловолосый Иисус. Этот Иисус спускался с небес на коне в окружении языков пламени от горящей земли.

Если бы пастыри посмотрели какие-нибудь фильмы про полицейских до того, как оставили мирскую жизнь, чтобы последовать за Иисусом, они знали бы, как правильно вести допрос. Пока я сидела в столовой и пыталась понять, чего от меня хотят пастыри, Фэйти сидела наверху, в офисе пастырей, и, наверное, думала о том же самом. Им было невдомек, что они должны были сказать мне, что Фэйти наверху, и что я должна рассказать им все, пока она не пошла с ними на сделку. Впрочем, в "Семье" никаких сделок не было. Исповедь, хотя она, возможно, и была полезна для души, не предвещала ничего хорошего для моего ближайшего будущего.

Никакие мелкие прегрешения мне больше в голову не шли. И я начала придумывать всякую фигню.

"Я взяла несколько абрикосов с кухни".

"Зачем?"

"Мне хотелось есть, а их было много, и я решила, что ничего страшного".

"Что еще?"

Я что-то промямлила о том, что в прошлую субботу мне пришлось присматривать за малышами вместо того, чтобы идти раздавать листовки. Это была ложь, но она могла обернуться мне на пользу. Мне нравилось заботиться о малышах. К тому же, за ними присматривала моя мама, и когда меня направляли помогать с малышами, это означало, что я могу провести с ней целый день, пока большинство жителей дома уходило собирать деньги, продавая брошюры или ходя по домам и выпрашивая подаяние.

"Что еще?"

Шесть часов спустя солнце взошло, и я услышала наверху шум. Дети, назначенные готовить завтрак, ходили вокруг нас с пастырями, сидящих кружком. Проходя мимо нас, дети смотрели прямо перед собой. Было время, когда я почувствовала бы себя униженной. Но мы уже привыкли к публичным наказаниям, так что мне было неважно, что они меня видят. Все мы рано или поздно оказывались на этом месте. А те, кто еще там не был, знали, что это лишь вопрос времени.

Пастыри либо получили от меня то, чего хотели, либо оставили попытки. Тетя Мерси снова предложила помолиться. В этот раз мне пришлось взять их за руки, и слова молитвы подсказали мне, что это было лишь начало моих несчастий.

Несколько недель спустя, по-прежнему на чердаке, где они решили держать таких трудных детей, как я, где мы читали безумный вздор нашего алкаша-пророка, где мы должны были рассказывать о каждой мысли, пришедшей к нам в голову, где нас ежедневно пороли, я сломалась. В душе это ощущалось не как звон разбившегося стекла, а как выдох. Я помню, что мне было совсем не больно, и что с того момента мне стало легче.

Вечером нагрянули римляне. Но они опоздали. Кто-то предупредил журналиста местной газеты, который предупредил наших пастырей. Еще до восхода солнца мы тихо погрузились в автобусы, опустили головы ниже окон, и наши пастыри повезли нас в новый дом.

Фэйти в новый дом не приехала, и я знала, что спрашивать, где она, не стоит. А теперь женщина по имени Рути с лицом и голосом Фэйти расспрашивала меня про приемник: "Они его нашли?"

"Ты меня не выдала", — отвечаю я. Нет, они так и не нашли приемник.

"Но тогда почему тебе досталось гораздо сильнее, чем мне?" — спрашивает она.

"Я много лет спрашивала себя об этом. Но ты же знаешь, как это бывает, ты просто перестаешь об этом думать. Но как-то раз я рассказывала о приемнике своей подруге, и в конце концов меня осенило: они решили, что я — лесбиянка".

"Проклятье!", — говорит она и бьет ладонью по столу. 

Прохожие обитатели Остина в рубашках с жемчужными пуговицами останавливаются посмотреть, что нарушило их покой. Мы оба улыбаемся: она только что нарушила три заповеди "Семьи": привлекла к себе внимание, вела себя шумно, что не подобает женщине, и — худший и самый непростительный грех — богохульствовала. 

"Невесело было, а?"

Я смеюсь, качаю головой и говорю: "Тупицы".

Мы понимаем друг друга без слов, и мне не приходится ей рассказывать, как трудно мне признать их правоту. Знать, что они были правы — пусть даже в тот единственный раз. Но в 13 лет я еще не была лесбиянкой — во всяком случае, я еще об этом не знала. Тогда я была просто неуклюжей девчонкой, похожей на мальчика.

Она показывает мне фотографии мужа и детей. Я показываю ей фотографии своей собаки. Мы разговариваем весь день. Она говорит, что у нее все в порядке. Наверное, у нас обеих не все так благополучно, но я тоже говорю ей, что у меня все в порядке.

И нам ничего не нужно друг другу объяснять. Мы помним.

Интервью с Лорен Хау в 1991 году 

39-летняя Хау родилась в Западном Берлине и выросла в "Семье" — культе, основанном Дэвидом Бергом в 1968 году в Калифорнии и первоначально известном под именем "Детей Бога".

Где Вы живете сейчас?

В Остине, штат Техас. Я провела здесь всего пару месяцев. В прошлом году я продала дом в Вашингтоне и путешествовала в трейлере. Пару месяцев в Портленде, штат Орегон, и в Берлине, а теперь здесь. Мне здесь очень понравилось, но я уже сняла дом в Санта-Фе и через пару недель отправляюсь туда.

Вы много ездили с "Семьей"?

Мы ездили в трейлерах, автобусах, жили в палатках. Когда мне было четыре, мы на пару лет переехали в Чили. Потом жили пару лет в Японии, потом в Швейцарии, потом в Германии.

Наверное, когда Вы ушли, это было незабываемо.

О Боже, да. С меня было довольно. Я только не могла понять, как мне жить дальше. Я думала, что мне делать… бежать в посольство? Как получить паспорт? Но как-то раз мама велела нам идти собирать вещи. Я испытала полное облегчение и абсолютный ужас — мы с братом пару недель прожили в Мюнхене, и я была уверена, что мы вернемся обратно в "Семью". Но мы не вернулись. Моя бабушка приютила нас в своем маленьком домике на западе штата Техас.

Что подтолкнуло Вашу маму к решению уйти?

Маму беспокоило, что мы не получим совсем никакого образования, и что она не сможет меня защитить. Моего приемного отца беспокоило лишь то, что его никогда не назначат лидером.

Почему Ваши родители вступили в "Семью"?

Мама была расстроена из-за Вьетнамской войны. Она была хиппи, протестовала и т. д., а тут познакомилась с людьми, которые действительно что-то делали: бросали учебу, отделялись от общества, шли за Иисусом. В ее глазах это было нечто замечательное, утопическое. Она познакомилась с моим отцом, который был там по той же причине. Он постоянное переезжал с места на место, чтобы ему не могли прислать повестку с призывного пункта. Мы поддерживаем отношения, но не слишком близкие. Лишь недавно я поговорила об этом с папой [родители Хау развелись, когда ей было 7 лет]. Теперь мы общаемся. Но так было не всегда.

Вы не вините их за то, что случилось?

Я знаю, какой идиоткой я была в 19 лет — в том возрасте, когда они присоединились к "Семье". Трудно в этом кого-то винить.

Что Вы пережили после выхода? Вы часто обращались к психологам?

Нечасто, и в основном пользы это не принесло. Некоторые психологи плакали и обнимали меня, что было очень нелепо. Они просто не знали, что делать с услышанным. Я все еще скрываю какие-то вещи. У меня по-прежнему кошмары. Я не выношу толпу. Я всегда чувствую себя как бы в стороне. Долгое время у меня попросту не было друзей. В старших классах школы я не знала, как разговаривать с людьми. Я не понимала общеизвестных вещей. 90% разговоров сводятся к "Эй, ты помнишь тот эпизод „Друзей“?" и т. п. А я была странной, я просто не вписывалась. Я читала все, что мне попадалось в руки. Так я и жила, пряталась в книгах.

Какие именно книги?

"В дороге" Керуака — благодаря этой книге мне захотелось писать. "Клуб лжецов" Мэри Карр. "Стеклянный замок" Жанетты Уоллс — читая ее, я поняла, что можно взять нечто ужасное, что присутствует в любых воспоминаниях, и превратить это в читабельный текст. В этом нет никакой жалости к себе.

А Вы знаете, что сталось с так называемыми "Пастырями"?

Боже… слава Богу, нет. "Дядя Стефан" — его в последний раз видели в Амстердаме с плакатом "Конец близок". Конечно, кое-кто из этих людей — родители моих друзей. Мы все нашли друг друга в Фэйсбуке. Но… я стараюсь не касаться вопроса о том, чьи родители что кому сделали, и я встречаюсь с друзьями, но не с их родителями. Есть очень четкая граница в том, с кем мы общаемся. Люди из второго поколения, но не те, кто вступил сознательно. У нас есть свои тайные группы в Фэйсбуке, где мы можем общаться. Это нечто вроде нашей собственной психотерапии.

Что дальше?

Я бы хотела писать еще. Я не знаю, смогу ли этим зарабатывать на жизнь, но работаю над книгой воспоминаний, в которой хочу сложить все воедино.

Источник: "Work, pray, fear: my life in the Family cult",  The Guardian, 27.11.2016

Взято из рассылки Апологетики